А. Дж., житель г. Цхинвала, 34 лет

Это был ноябрь 1989 года. Мне было семь лет, помню, был какой-то пасмурный день, весь город «стоял на ушах», я был маленьким и ничего не понимал, слышал лишь, что какие-то грузины пришли, стреляли. Потом все завертелось — началась блокада, начали приходить сообщения, что сожгли то село, сожгли это село, поймали тех людей, расстреляли других. Начали появляться какие-то баррикады в городе, начались перестрелки.

На тот момент, когда я уже осознал, что такое война, они были возле здания института. Там были первые баррикады. Во дворе все собирались, отдавали кто что мог, хотя с едой тогда было совсем плохо. Хлеба, естественно, не было.

Когда мы приносили еду ополченцам, мы с ними, конечно, разговаривали. Они нас всегда спрашивали: как у нас дела? Кто мы? Где найти сигареты, спрашивали, потому что мы маленькие были, мы все знали где и что продается и т. д. Они спрашивали и о том, не нужно ли нам самим чего-либо? Ну, а нам что? Мы постоянно просили патроны, которых им и самим не хватало. Они нам выдавали гильзы, уже отстрелянные патроны, от чего мы были безумно счастливы. Нам на Новый год давали пострелять, выпустить две, три пули, а ты потом ходишь весь год счастливый: ура, наконец-то я пострелял! Вот такое было детство.

Игрушек тогда не было, играли тем, что было. Игры были военные, конечно. Мы находили пустые гильзы и постоянно играли в войну. Еще нам было очень интересно смотреть как стреляют трассерами. Родители старались делать все, чтобы мы не ощущали все эти тяготы.

Вроде бы началась какая-то мирная жизнь, правда в кавычках

Мое детское сознание тогда воспринимало эту ситуацию как какую-то борьбу добра со злом. У меня было такое ощущение после того, что видел и слышал, в том числе о том, что творят грузинские неформалы — как они закапывали людей живьем, заставляли женщин выходить из автобусов и стоять в холодной воде зимой в речке, и я ощущал, что мы правы, я ощущал, что мы боремся за правое дело, что это не просто война на выживание.

Нам безумно хотелось поскорее вырасти! Мы выросли. А война все еще продолжалась. То затухала, то разгоралась заново. Сам я встал в ряды ополчения, когда мне было лет семнадцать. Вроде бы началась какая-то мирная жизнь, правда в кавычках. Конечно, продолжались похищения людей, убийства, какие-то ужасы творились.

Помню свой первый бой. Это было в 2004 году. С самого начала перестрелок мы были на позиции и тут к нам прилетает какой-то снаряд. Он чуть выше взорвался, наши начали отвечать огнем. По большей части все стреляли в темноту и по вспышкам. Страха не было, был приток адреналина в кровь. Человек словно завелся и после окончания боя я еще всю ночь не спал. Первый бой не стал чем-то ошеломляющим. Наверное потому, что с детства я жил в этой ситуации, ощущение, что война — это такой образ жизни, ты живешь и растешь в такой жизни. С детства видишь много смертей — близких и знакомых людей. А человек со временем, может это неправильно, но черствеет. Да, сердце каменеет. Было безумно жаль убитых друзей, убитых знакомых и незнакомых людей, которые погибли. Это конечно трагедия и невосполнимая потеря, но к смерти стало какое-то отношение.

В минуты затишья, уже после 2004 года, стоишь на позиции, видишь своего врага, он видит тебя. И как-то общались, спрашивали: «Зачем вы нам такие вещи делаете? Зачем вы нас истребляете? Зачем вы с войной пришли? Нормально же жили!». Они не знали, что ответить, у всех были свои доводы, что-то типа: мы защищаем свою территориальную целостность. Я им говорю: «Какую целостность? Вы грузины, мы осетины!». Но то, что всегда было и остается, это ненависть к людям с оружием в руках, с той стороны.

Я знал, что еще одна большая война будет и не расслаблялся

Все, все мои друзья, знакомые служили в ополчении. Это была большая честь, чем быстрее ты возьмешь в руки оружие и пойдешь на пост, тем раньше ты стал мужчиной. Бывают у многих народов обряды совершеннолетия. Вот это был тот же самый, но наш обряд. У кого в 15, у кого в 16, у кого в 18 лет. Примерно полтора, два года я служил в ополчении, потом я уже пошел служить в миротворческий контингент. Но это уже был период затишья, время, когда не было боевых действий.

Войну 2008 года, честно говоря, я ждал. Ждал в том смысле, что не хотел ее. Но я знал, что она будет. Я знал что еще одна большая война будет и не расслаблялся.

Не бывает войны без потерь

Как для меня 2008 год начался? Я уже не служил, я уже где-то жил, работал, был уже не в военной профессии. И тут в 2008 году началась опять активизация грузинских военных. Уже пошли убийства, когда снайперы убили ребят. И я понял, что опять начинается. Пришел в ополчение, обратно к своим друзьям. Мне выдали оружие прямо в тот же день — 7 августа. Были всякие события — приезд каких-то министров, какие-то переговоры и так далее. В общем, нам все-таки оружие выдали, только нашей группе, не всем ополченцам. Мы были дежурной группой. Уже был поздний вечер, к нам пришел наш президент, Эдуард Джабеевич. Он сказал: «Ребята, все. Мишико отводит свои войска от границы, войны не будет, можете расходиться спокойно по домам». И как только он ушел, спустя полчаса или час раздался первый взрыв. Мы уже хотели уйти по домам, многие так и сделали. И тут — первый взрыв. И пошла волна этих обстрелов. И вот ты просто видишь, наблюдаешь — бах, бах, бах — и там начал дом гореть, и там начал дом гореть, и там начал дом гореть. Было ощущение, что ты находишься в каком-то военном фильме.

Был такой момент, когда ты сидишь в штабе, а все мысли у тебя связаны с домом: как мама там, как папа? Как твои родные? И тут прибегает какой-то парень, весь взмыленный, взлохмаченный, в пыли, в разодранной форме, с дикими глазами, просит дать ему воды. Я спрашиваю: «Где ты был?». Он был как раз в моем районе. А он мне отвечает, что этого района больше нет. Что его стерли с лица земли. Наблюдая картину того, как ночью бомбили и уничтожали город, я в это поверил. Каким-то образом я вышел на улицу Героев посмотреть так ли это? И увидел, что там дымится корпус, там шел черный дым, а значит горит дом. И понял, что это может быть действительно правдой. Мама там моя была, там все мои были. И вот в этот момент наступило... Не знаю, словно что-то выключилось внутри.

И завертелось… Друзей, близких друзей погибло много. Но я понимал и то, что при таком обстреле, при такой войне будет много погибших, причем будет много знакомых погибших. И в принципе, так оно и случилось. Не бывает войны без потерь.

Мое поколение, мы выросли на войне. Мы к ней привыкли, мы с ней сжились. В определенные моменты нам бывает даже комфортнее при боевых действиях, чем при мирной жизни. Во время боевых действий мы четко понимаем что и как нам делать, в отличие от мирной жизни. Это неправильно. Так не должно быть.

В последнее время я все чаще вижу сны. Иногда бывают просто сны, про боевые действия. Иногда я вижу события и те дни, когда происходили реальные боевые действия. В этих снах меня иногда убивают, часто убиваю я или убивают тех, кто находится вокруг меня. Мне хочется, чтобы они по-настоящему случились. Пусть все это будет только во сне. Там можно перерождаться как в компьютерной игре. Можно не беспокоиться за тех, кто возле тебя. Только то, что такие сны стали видеться чаще, чем раньше, наталкивают на мысль, что что-то опять может начаться, того, чего я не хочу... очень, очень сильно не хочу!

[Читайте голос с другой стороны конфликта: Н. Б., жительница поселка для ВПЛ в Каралети — «Никому не удастся убедить меня в том, что осетины ненавидят нас»]

Это отредактированная версия истории, предоставленной для Университета Джорджа Мейсона Ириной Келехсаевой при финансовой поддержке USAID, а также Фонда конфликтов, стабильности и безопасности Великобритании. Все названия мест и терминология используются со слов авторов и могут не отражать взгляды OC Media или Университета Джорджа Мейсона.